|
12.07.2011
Летом все традиционные, наигранные и напетые, площадки закрываются на каникулы, а годовщина смерти Высоцкого приходится, как известно, на 25 июля.
Потому концерт памяти Владимира Семеныча, под патронатом дяди Вовы, устроили на Молочке, в клубе с названием, кажется, «Лимкор». Нехилый такой особняк, который мне сразу сделался симпатичен. Во многом, из-за микса новорусской (на сегодня безнадежно устаревшей) формы и провинциального совка в антураже и содержимом ресторана.
Курить выходили на террасу второго этажа – «солнце догорает, наступает вечер»; да и вид с балкона был неплох. Как часто в последние годы, разговор вдруг зашел, по-есенински выражаясь, «о невозвратных и далеких». Впрочем, без всякой романтической приподнятости. У бестактного Димки Иванова вырвалось:
– Страшно подумать, когда Петрович помрет…
Петрович, затянувшись, оборвал тему:
– Да ладно, я вечный… Тебя-то уж точно переживу.
Это был 2008-й год, и, глядя на светлого, крепкого, спокойного, свободного, уверенного в себе Андрюху, никто в его пророчестве не усомнился бы.
Над Ивановым посмеялись, а Мизинова дружно заверили, что всё так и будет.
4 декабря, в субботу, неделю назад с хвостиком, я бежал куда-то по бульвару Рахова в сторону Вавилова, когда на экране мобильного высветилось «Петрович».
Я слишком хорошо знал все его скорбные обстоятельства и спросил, как он, нужна ли помощь? Звучал Андрей нетвердо, но неплохо, почему-то мелькнула ассоциация с долгим лежачим больным, который заново учится ходить.
Нет, ничего не нужно. Просто поговорить. А то все пропали куда-то…
«Ты выбираешься?». «Выхожу. Трудно. Но выберусь». Я говорил то, что в таких случаях положено, как он всем нам нужен, спросил про какой-то футбол… Он вроде бы даже был в курсе.
Послевкусие от звонка, как от траченной морозом рябины – облегчение и горечь. Теперь, когда всё случилось, я догадываюсь, что он прощался. Может, и сам того не сознавая.
Когда я мимолетно с ним познакомился, в начале 90-х, о каком-то равном общении речи быть не могло – слишком высоко помещался Петрович в моей умозрительной иерархии. Легенда, крестный отец саратовского рока, автор бессмертного «Председателя», чего только ни перепел, с кем ни перепил…
Лет через пять-шесть, когда Петрович первый раз подходил к своему краю ночи, сблизиться тоже не удалось – тяжело и долго пьющие выстраивают свой микрокосм, окруженный невидимой, но твердой запреткой – «не влезай – убьет»…
Зато мы были близки в самый лучший и, рискну утверждать, счастливый и светлый его период – последние года четыре.
Сначала квартирники, потом вполне себе концерты, даже заработки, крепкий состав с «Блонский бендом», он почувствовал себя не столько маргинальным талантом, сколько профессионалом, вновь стали писаться песни…
(У Петровича были две жизни профессионального музыканта – о первой, филармонической, сохранились лишь байки: Мизинов в русской рубахе, лабающий рок-н-ролл на гуслях; на заднем фоне этих анекдотов мелькал Шестюк с бутылкой и бородой).
И вот – вторая, которой мы были свидетелями. Он, наконец, подошел к своей сути – человека с гитарой. Это самоопределение, от нелюбимого Андреем Розенбаума, подходило ему как нельзя лучше. Собственные его песни (социальный, несколько наивный, но бескомпромиссный протест на хиппово-джинсовой подкладке) уступали, конечно, могучему исполнительскому дару. Но и когда он талантливейше перепевал Северного, Высоцкого, да и «битлов» с «роллингами» – на выходе все это, не теряя в мощи и подлинности, оснащалось чертами его собственной личности. Неунывающего гитариста-бродяги, не из «Забриски Пойнта», скорей, из «Бременских музыкантов» Гладкова-Энтина. В песенном марафоне, беспорядочном, вразбивку, свое-чужое, но так, что почти уже свое, благодаря Мизинову сливались простодушная хитреца шукшинских мужиков, казацко-кабацкий разбойный разгул, волосатый идеализм калифорнийских шестидесятых и бородатый пафос шестидесятых советских…
Я сам был бесконечно счастлив, наблюдая и сопереживая потоку эпох, языков, талантов и воль, пропущенных через руки и глотку Петровича, а сейчас эгоистически проклинаю русскую болезнь, отнявшую у меня этот кусок счастья.
Наверное, не стоит говорить о его последней осени. Она еще будет для нас вечным источником вины, хотя… «летящий лом никто не остановит». А потом, по национальной традиции, эти месяцы уйдут в легенду.
А пока – лето, и дача ли это Ольги Пицуновой в Затоне, клуб «Лимкор» на Молочке, моя ли кухня – неважно. Главное – родной человек поет родные слова, двигаются пышные усы, качается седоватая грива, и, кажется, мы будем вечно, и уж точно всех переживем.
До свиданья, Петрович. Земля тебе пухом.
14.12.2010 г.
<< назад
|
